Отношения критики и писателя всегда непросты. Они и просты вместе с тем. Один писатель сказал мне: ты не мой критик. Когда я пытался выяснить, что это значит, он мне объяснил: ты обо мне не пишешь.

Я о Фёдоре Абрамове писал только раз. Мы много лет были с ним в дружеских отношениях, однако никогда не переходящих в приятельство, мы встречались, изредка обменивались письмами, но ни тени личной литературной заинтересованности в наших отношениях не было. Я любил Фёдора Абрамова как писателя, он импонировал мне как человек, — Абрамов, видимо, неплохо относился ко мне. Во всяком случае, его публичные заявления и высказывания, если он касался критики, всегда были поддержкой для меня, опорой. Я с первых минут нашего знакомства смотрел на него как на старшего, и не только потому, что он был старше меня на десять лет, но и потому, что наше поколение — поколение детей войны — всегда смотрело на воевавших как на своих отцов. Так мы относимся к ним и по сей день.

Я помню Абрамова всяким — пылающим гневом, даже раздражённым, не желающим слушать никаких доводов собеседника, упрямым в настаивании на своей точке зрения, и — мягким, растроганным до слез, почти что ручным в минуты, когда он вдруг проникался заботами другого человека и думал только об этом человеке и ни о чём другом. В эти мгновенья и взгляд его, устремлённый в себя, хмурый, отпугивающий, становился притягивающе нежным, ласкающим.

А хмур его взгляд был потому, что смотрел он исподлобья, из-под высокого лба, нависавшего над упрятанными в глазницы глазами. Да еще обычно сжатые губы подчеркивали эту хмурость. Когда меня познакомили с ним в 1965 году (было это на лестнице Дома Союзов во время съезда писателей), он подарил меня именно этим взглядом. И взгляд этот говорил: я еще подумаю, я еще разберусь, что ты за человек.

Читать весь текст